Возвращение в естествознание

Звоню Некрасову.

— А папы нет, — сообщает младшая дочь Оля. — Он на службе.

— Разве он в воскресенье работает?

— Вы что! В воскресенье работать грех. Он в храме на службе, — строго поправляет Оля.

— А почему ты не в храме? — спрашиваю.

— Мне нельзя, — серьёзно отвечает Оля. — Мы с мамой обед готовим…

Традиционная поездка на лыжах на остров святой Елены оказалась под угрозой… Я уже писал об одной такой поездке, но Некрасову моя версия не очень понравилась. Он сказал, что я его изображаю чудаком, а он на самом деле живёт иначе. Пообещал, что когда-нибудь сам сядет за письменный стол и ударит ломоносовским стилем по современности. Но я в этом сомневаюсь. У него и стола-то нет. Всё детям, детям, а у него их пятеро.

Захожу к нему после службы, вижу следующую картину: лежит на диване, раскинув руки, как Карлсон, сбитый из рогатки, под головой — томик “Мыслей” Паскаля; по всему видно, что ещё не читал. Оказывается, всё утро помогал в храме носить воду для крещения, облился и замёрз, и все члены словно налились свинцом, ехать не в состоянии.

Похвалился, не вставая:

— Илюха прочитал первую половину романа “Отцы и дети”!

На похвалу вышел недоросль Илья, подпёр плечом дверной косяк.

— Действительно прочитал? — строго спросил я.

— Действительно, — заулыбался он.

— Всё понял?

— Всё.

Рот до ушей.

— И что ты понял?

— Ну, там этот... как его... Базаров подрался на дуэли с Павлом Петровичем... Павел Петрович его вызвал... ну, бросил ему вызов... И они поссорились.

— Из-за чего поссорились?

— Из-за Фенички, — ухмыльнулся Илья.

— Из-за какой фенечки? — нахмурился отец.

— Потому что Базаров нигилист, — быстро поправился Илья.

— А кто такой нигилист?

— Это человек, который ни во что не верит.

— Так-таки и ни во что?

Тут наступил один из тех ответственных моментов, когда твоё достоинство на весах и ошибиться нельзя. Илья посмотрел на всех по очереди, хитро улыбнулся и объявил торжественно:

— Он верит в химию!

— Двоечник, — презрительно сказала Оля. — Да, дядя Саш? Иди, читай вторую часть!

Илюха принял шлангообразный вид и вместо второй части "Отцов и детей" пошёл долбить геометрию, где он имел по условию задачи два преподобных треугольника.

Некрасов почувствовал, наконец, что отлежался, и предложил пойти на кухню попить чайку. Сообщил, что опять прочитал о себе в газете, и опять его упростили. Получается, что есть у него отдушина, — песни он поёт, — и поэтому ему легко жить и переносить тяжести.

— Человек на трёх работах работает, — сказала Лена, разливая чай. — Пять человек детей. А он ещё песни поёт!

— И переносит тяжести, — подмигнул я.

Лена засмеялась.

— Вам хорошо, — вздохнул Некрасов. — Вы умные...

Пришла Ира, объявила с порога, что математику не сдала, посмотрела на себя в зеркало и тут же оправдалась: “Я в папу”. Отец проглотил оскорбление молча, допил чай, и на этой минорной ноте мы отправились на очередную прогулку на остров св. Елены. Туда — четыре километра, если считать от лестницы на дамбу, назад столько же. Обычно, когда идём туда, говорим о цели жизни, обратно, — о её смысле, то есть, о той же цели, только задним числом. На этот раз, пока добирались до дамбы, Некрасов жаловался на гороно: оказывается, они хотят сэкономить на внеклассном образовании!

— Они не понимают, что музыка формирует душу ребёнка!

— Не понимают, — охотно согласился я.

— Вместо этого они хотят ввести половое воспитание!

— Разврат, — кивнул я.

— Уже ввели!

— Какая гадость!

— Они не понимают, что средства, вложенные в народное образование, дают десятикратную отдачу!

— Что они вообще понимают!

А когда мы проходили мимо покосившегося фонаря левобережной "освещёнки", Некрасов сказал, загадочно улыбаясь:

— А здесь меня однажды дёрнуло бесплатным электричеством...

Мы поднялись на дамбу и были вознаграждены пиршеством для глаз: у наших ног — белое безмолвие с примёрзшими к лункам рыбаками, над нами — синий, почти безоблачный небосвод, пространство которого не спеша бороздил одинокий реактивный самолётик. На наших глазах он пронзил солнечное гало и потянул за собой серебряную нить дальше.

— Какие мы богатые! — восхитился Некрасов. — У нас же всё есть!

— У нас всё есть, — согласился я. — У нас ума нет.

Некрасов, который не любит подобные разговоры, сменил тему:

— Давай съедем с горки?

Съехал и не упал, обрадовался, снова побежал “ёлочкой” наверх. Спрашивает оттуда:

— Видно меня?

— Спрашиваешь! На всю дамбу!

Снова съехал. На этот раз упал. Видимо, дали отдачу средства, вложенные в образование…

Четыре года назад, когда радио исполнилось сто лет, я поздравил его с Днём радио. Он ведь окончил радиотехнический институт. Человек любознательный, он тут же поинтересовался, что слышно о судьбе сигнала Попова, передавшего 100 лет назад всего два слова "Генрих Герц", с которых и началась эра радио. Я ответил, что сигнал продолжает распространяться по Вселенной, и теперь о нас знают в радиусе 100 световых лет. Он, конечно, обрадовался, спросил, сколько раз это будет вокруг Земли...

Теперь подобных вопросов он не задаёт. Теперь он вообще сомневается, существуют ли такие расстояния: в Писании об этом ничего нет, а сотворение Вселенной, оказывается, произошло не более десяти тысяч лет назад, и эволюции не было, и радиоуглеродный метод нам теперь не указ.

— Слушай, как ты так можешь? — не выдержал я. — У тебя же физическое образование! Ты физик по образованию!

— Нет, я не физик, — возразил Некрасов, хотя было видно, что ему приятно.

— Нет, физик. Ты ведь разделяешь принцип причинности?

— Разделяю, — неуверенно сказал он.

— Значит, физик!

— Я, наверное, радиотехник, — смущённо признался Володя.

— А что это меняет? Ты физик по образованию, следовательно… — подсказал я.

— Что "следовательно"?

— Следовательно, ты не можешь отрицать, что земное и небесное подчиняется одним законам!

Володя промолчал. Надо было видеть эту картину. Он смущён, я растроган. “Возвращение блудного сына в естествознание”...

Весь оставшийся путь мы прошли как будто на одном дыхании. Некрасов шёл коньковым ходом, я упирал на классику. Силы небесные были на нашей стороне, земные тоже. Мы дошли до острова св. Елены и расположились, как всегда, на дереве, застывшем в бесконечном падении. Некрасов достал из кармана блины в полиэтиленовом пакете, назвал это традиционной русской едой и предложил разделить с ним трапезу. Я открыл термос с чёрной дымящейся жидкостью, назвал этот напиток кофе и налил в крышку от термоса. За неимением другой посуды, я предложил выпить по очереди. Некрасов, отказавшись пить первым, заявил, что у него тоже кое-что имеется, и подставил коленную чашечку. Я отказался наливать ему в коленную чашечку и убедил его выпить по-людски, из крышки от термоса. По-людски он согласился, выпил свою порцию, повеселел и предложил спеть. Я задумался, правильно ли это. Естественно петь после стакана-другого красного, но после кофе…

— А что?

— Может, “Гренаду”? — дрогнувшим голосом предложил Володя.

— Ладно, — поколебавшись, согласился я.

— Ура!

И мы запели...